Не теряет ли слово свою ценность?
«Мой опыт подсказывает, если автор нашел правильное слово, если за ним что-то стоит, если оно выражает глубокие мысли, чувства, правду, то оно действует на людей точно так же, как и в прежние времена. Проблема в том, что таких слов стало меньше. И парадокс в том, что таких слов стало меньше с того момента, как пришла свобода слова.
В литературе и драматургии появилась масса авторов, которые не овладели профессией или не имеют способностей к данному делу. Я сталкиваюсь с этим часто. Почему-то государство вкладывало большие деньги в новых драматургов, чтобы сменить постсоветское время, сменить-то сменили, а на кого — неизвестно… У нас есть совет по современной драматургии, на который выделяются деньги для постановки современных пьес в театре. Так вот нам присылают пьесы, просят денег, а в списке одни драматурги с премией «Золотая маска». Понимаете? Если театр боится за свой кошт поставить эту пьесу и просит на прославленного драматурга денег, значит, премии давали неправильно? Но ведь так не бывает! Значит, это их слово не действует. И эти пьесы идут по полсезона. Эта порочная, инспирированная премиальная политика, как в области театра, так и в области литературы, привела к тому, что у нас есть известные писатели, которых никто не читает. И слово их ни на кого не действует.
А что касается свободы слова… Я проработал 16 лет во главе «Литературной газеты» — сейчас я перешел на должность председателя её редакционного совета — и у меня фактически ни разу не было серьезного конфликта с какими-то властными органами, чтобы приходилось снять статью. Однажды только был конфликт с деятелем из Администрации президента, когда у нас прошла статья об открытии Ельцин-центра. Мы печатали очень серьезную статью, что не рано ли открывать центр за такие огромные деньги — а он стоил дороже, чем весь Дворец съездов в Кремле! — политическому деятелю, вклад в русскую историю которого весьма сомнителен? Мы написали тогда резкий материл под заголовком «Мумификация позора».
О принципах. Идейных и художественных
Моя предпоследняя книга «По ту сторону вдохновения» — последняя «Фантомные были», они вышли почти одна за другой — это сборник моих эссе об искусстве, о природе творчества, о судьбе моих книг. Потому что мои первые книги выходили очень тяжело. И там есть большое эссе о моих отношениях с театром. И эти отношения довольно любопытны. Например, моя знаменитая пьеса «Одноклассница», которую играют вот уже 10 лет, мне ее вернули 13 московских театров. И одно возвращение было очень интересным. Оно показательно. У нас в искусстве нет цензуры государственной, но очень чувствуется идейно-групповая цензура. История такая.
Алла Кузнецова, критик, без моего ведома передала эту пьесу в Театр Ленинского комсомола. Там прочитали и страшно возбудились: им понравилась пьеса и они как раз собирались заказать пьесу под Караченцова, который после трагического происшествия сейчас может играть… скажем так, особые роли. А в моей пьесе как раз есть роль, где персонаж мало говорит и все время сидит. И вдруг им попадается то, что нужно! Главный герой не говорит ничего и сидит, но все крутится вокруг него. Директор пришел в восторг, худрук почитал пьесу и тоже высказался положительно. А когда там они узнали, кто сценарист, то по каким-то личным соображениям отказались работать с материалом… Идейные принципы хуже художественных».
Нужен ли цензор или худсовет?
«Ситуация непростая. Я понимаю тех деятелей культуры, которые боятся, что их возьмут под контроль и начнут строить. Но ведь и здесь двойные стандарты! Вот такая история. Некоторое время назад в театре «Модернъ» нашли финансовое нарушение. Комиссия приехала в театр после того как народная артистка Светлана Врагова, основательница этого театра, выступила в правительстве и резко покритиковала их деятельность в отношении театров. Её убрали в один день с формулировкой «за утрату доверия». И никто за нее не вступился, кроме «Литературной газеты» и отдельных деятелей искусства. Никакая либеральная общественная деятельность. Никто!
Вот и сравните со скандалом, который вокруг Серебренникова развернулся, например. Двойной стандарт: когда трогают нашего — глотку рвать будем, а если не наш — делайте что хотите. Вот этого не должно быть. Если мы корпоратив творческий, то должны стоять принципиально. Что же касается ответственности тех, кто берет деньги из бюджета на свое творчество… Я считаю, что не следует никому забывать о том, что когда ты снимаешь на казенные деньги, то нужно думать: как, что и зачем ты снимаешь.
Теперь о цензорах и худсоветах. Считаю, что такой совет должен быть из уважаемых деятелей культуры разных взглядов. Где любой конфликт мог бы разбираться компетентно и коллегиально. И чтобы такой совет отстаивал не только государственные интересы. Я далек от мысли, что государство всегда право и в случае, если госорганы занимают неправильную позицию, то худсовет поддерживал бы позиции деятеля культуры. Но он должен быть. Мне как писателю нужен редактор обязательно, к примеру. И в кино, и в театре нужна такая структура, которая объективно решала бы спорные ситуации, не доводя до истерики в обществе. Такой истерики, которая была вокруг «Матильды». Вот если бы был такой ареопаг, то, возможно, и рассосалась бы эта ситуация.
О зигзагах профессии
«Я учился сценарному мастерству у Евгения Габриловича, ВГИК я не заканчивал. Но мы писали с ним сценарий „Неуправляемой“ — острый перестроечный фильм, должен был его ставить Леонид Эйдлин, а играть — его жена Ирина Муравьева — и мы довольно долго писали этот сценарий, который потом „закрыли“. Вот там я и постигал мастерство, сразу на высшем уровне, так сказать. Практически все мои произведения, кроме последних, экранизированы. И любой фильм — это реклама книге. Но вот с пьесой по-другому. И театр мне ближе и душевно, и эстетически. И я очень ценю эту реакцию зала, которая выражается не только, скажем, в смехе. Я просто получаю удовольствие от спектакля потому, что часто берут режиссеров, близких мне по духу. И я смотрю постановку сразу с нескольких ракурсов. Смотрю как автор: что сократили, правильно или неправильно, смотрю и как просто зритель, смотрю и на зрителей: кто как вздохнул, повернулся на какой-нибудь монолог… И все это накапливается где-нибудь в подкорке, и когда я готовлю переиздание пьесы, я вспоминаю все реакции и вношу поправки в пьесу».
О премьере «Рублёвка, 38, Бис» по пьесе «Золото партии»
«Меня всегда очень волновала семейная тема: как с помощью семьи люди приспосабливаются к уродливым условиям жизни и как происходит диалог поколений. У меня старший герой почти 100-летний дед, а младший — совсем юный, самого нового поколения, так сказать. И у каждого своя правда, свое отношение к миру. Там есть серьезная сатирическая линия, и особенность моей драматургии — это соединение психологической, лирической линий и в то же время сатирической. Переживаний и волнений по поводу реализации своей первоначальной мысли в спектакле нет. Есть поговорка хорошая: „Старый конь борозды не портит“, и два предыдущих спектакля в крымском драматическом театре были прекрасны, потому и волнения нет у меня. Что же касается волнений вообще… Конечно, они бывают и это нормально. Поняли ли меня постановщик и актеры? Понравится ли зрителям? Я не верю тем, кто говорит, что пишет для себя. Это неправда. Я всегда очень болезненно отношусь к тому, если вдруг кто-то во время спектакля встал и пошел… Сижу и думаю: что ему могло не понравиться, на что он так отреагировал?.. А он вдруг возвращается! Выходил по каким-то делам неотложным. Фух… Забавно бывает. И, знаете, пьеса начинает жить тогда, когда ее поставят. Но, конечно, есть и какие-то тайны в этом деле. Почему одни пьесы всё ставят и ставят, а другие — редко и по праздникам? Это можно понять, только когда ты увидел пьесу на сцене. А бывают случаи, когда ты что-то написал и это очень смешно на бумаге, а на сцене, мягко говоря, не очень. Или наоборот. Какие-то репризы, которые нужны были для того, чтобы просто заполнить паузу, связать что-то, а зал вдруг начинает на них валиться со смеху».
Планы на будущее
«Заканчиваю роман о позднем советском периоде. Называется он „Веселые времена“. События происходят в 1983 году, в андроповское правление. И когда мне сейчас рассказывают, что я ходил по Москве и боялся, что меня повяжут страшные люди из КГБ, хотя у меня в то время уже лежали две запрещенные повести, мне приходится чуть ли не доказывать, что это всё ерунда. Ну ерунда же! Если не преступал советские законы, то никто не повяжет. Также приступил к 10-томному собранию моих сочинений. В будущем году уже будет несколько томов и, думаю, за года два все выпустим».
